HETPE3B

Присутствовал я тут на съемках небольшого эпизода к фильму. Супруга и близкие друзья прощались с неким помещиком Утятиным, убитым, по сюжету, на дуэли. О, это очень грустная история.
***

- Так, - слегка повышая голос, начал режиссер. - Где вы набрали этих актеров? Нет, вы посмотрите на них, это же пьянь, самая настоящая пьянь!
- Да что там, - оправдывался человек в кепке. - У них роль-то всего ничего, внести гроб и все. Внесут и вот сюда поставят. Не профессиональных же актеров приглашать! Бомжи здесь околачивались, мы им пообещали по две бутылки на брата, одну до сцены, одну потом.
- Ну, смотри! - сказал режиссер. - И все-таки зря до съемки им водку дали. Они мне еще, не дай бог, покойного уронят. А это что за явление? Что это такое?
- Это? Это не явление. Это барон де Хильденбах, лучший друг покойного.
- Так, - засопел режиссер и подошел ближе к мужичку в тулупе. - Ты кто такой? - похлопал он его слегка по щеке.
Мужичок открыл глаза:
- Я? Я это..., я барон де Хиль, де Хиль, де Хильденбах, вот кто я такой! - сказал он гордо и вытер нос рукавом.
- А почему синяк под глазом? Господа, кто поставил фингал барону?
- Я это..., я сам. Упал вчерась, или это... позавчерась, кажися.
- Да-а-а, - протянул режиссер. - Чувствую, веселый будет денек, полгруппы бездарей, еще половину алкашей набрали! Барон вообще на ногах не стоит, да и упавший он, кажись, позавчерась, - сказал он, передразнивая барона. - Кто гримировал де Хильденбаха? Почему синяк не убрали?
- Ага, убери его, попробуй! - возмутилась девушка в зеленом. - Такой синяк никак не уберешь. Это я его еще закрашивала - закрашивала, а все равно, о как сияет!
- Ладно. Камеры, барона крупным планом не снимать! Да и вообще, пусть он тут в сторонке пока постоит. А это что за мальчик? Кто он у нас?
- Это старушка Пелагея. Этот юноша во всех спектаклях старушек и стариков играет. Талант!
- А почему не готов еще?! Мы ведь уже начинаем. Живо переодеться! Так, всем пять минут на сборы! Покойный, вы перестанете курить или нет? И вообще, давайте уже в гроб ложитесь. И не сметь у меня смеяться в этот раз! А то на дуэли ржет и ржет, как лошадь. Ей богу, большое облегчение получил, когда вас убили. Так, это всех касается. Слышите меня? Сцена очень печальная, прощаемся с погибшим, всем принять печальный вид. Я сказал, всем принять печальный вид, и барону де Хильденбаху тоже! Все, начали, поднимайте гроб, ох, осторожней вы, зад поднимай, зад поднимай давай, вот так. Крышка вперед пойдет. Старушка, приготовиться! Мотор! Начали! Так, отставить! Почему у старушки усы? Я спрашиваю, почему у старушки усы? Ах, ему послезавтра графа Сухорукова в театре играть? Пусть накладные приклеит. Всем приготовиться, старушке усы живо сбрить! Вот ведь идиоты! Что? Как накладные отклеиваются? Куда? В бокал с шампанским падают все время? Это меня не интересует. Пусть граф Сухоруков у них без усов будет или пусть коктейль через трубочку пьет. Но чтобы усов у старушки Пелагеи не было! Что?! Не сбреешь? Ну, знаешь что, мил человек! Хотя, ладно, черт с вами! Не будет старушки Пелагеи, будет старик Порфирий. Какая разница? Давай, снимай платок, будешь стариком Порфирием. Приготовиться, поднимаем гроб на плечи, начали! Мотор!
Вперед выдвинулся старик Порфирий: “Ой, вот, вроде, несут”, - засуетился он, хромая.
- Так, крышка? Чего стоим? - рявкнул режиссер.
- А куда идти? - глухо спросили из-под крышки. - Мне же не видно ничего.
- Сюда, на меня. Ох, что за наказание! На звук тогда иди, раз не видно.
- На звук? Это можно, - сказала крышка и пошла совсем в другом направлении, в сторону лестницы, потом раздался грохот, матершина, напоследок крышка еще раз чертыхнулась и затихла.
Наступившую тишину нарушил хохот покойного помещика Утятина. “Начинается”, - с тоской подумал режиссер.
- Сходите, посмотрите, как он там, не убился? Очень уж шибко летел. Что, спит уже под лестницей? Так разбудите! И давайте уже начнем, наконец! Покойный, хватит там смеяться в гробу, как ребенок, в самом деле. Так, все по местам! Барон де Хильденбах! Примите же, наконец, печальный вид! О, нет! Я говорю, не зверское выражение лица делайте, а печальный вид примите, ну, вот, хотя бы так. А вы, крышка, передний конец немного поднимите, чтобы дорогу видеть. Мотор! Начали!
“Ой, вроде, несут!” - выкрикнул старик Порфирий, всплеснув руками. Гроб как-то неуверенно покачнулся, но двинулся вперед.
- Стоп! - рявкнул режиссер. - Старик Порфирий! Ну что это такое?! Вы произносите слова с таким радостным выражением лица, как будто не гроб это, а почтальон денежный перевод принес! Что смешного я сказал, помещик Утятин? Почему вы опять ржете, аж гроб трясется?! Вдова покойного, хватит ухмыляться! Соберитесь же! Печальную сцену снимаем. Так, пошла старушка!
Старик Порфирий вновь выдвинулся вперед: “Ой, вот, вроде, и перевод! То есть, почтальон! То есть, давайте еще раз”.
Режиссер затрясся, но промолчал. Только рукой махнул, мол, начали. Прошагал, всплеснув руками, старик Порфирий. В зал, испуганно озираясь по сторонам, проскочила крышка. Проскочила и замерла. За ней, то и дело грозя обрушиться, двинулся гроб с помещиком Утятиным. Кое-как протиснувшись в дверь, гроб уперся в крышку. “Ну, чего встал?”, - буркнул один из несущих гроб и попытался дать крышке пинок ногой, от чего сам едва не потерял равновесие. Помещик Утятин приподнялся из гроба: “Ну, ты! Осторожней, не дрова несешь!”.
Режиссер схватился за сердце:
- Нет, я так больше не могу! Вы что, издеваетесь все надо мной? Крышка, ты чего встала?
- А что? - ответила крышка. - Мне сказали пройти в зал и остановиться рядом с бароном, как его там. А его нет.
- Как нет? - удивился режиссер. - И правда, нет. Где барон де Хильденбах, я спрашиваю. Где этот мерзавец? Баро-о-он! - крикнул режиссер, согнув ладони рупором возле рта. - Баро-о-он?!
Из-за угла, покачиваясь, появился барон:
- Извиняюсь, так скзть, вышел посс..., то есть справить малую, так скзть, нужду-с.
- Мерзавец! Марш на место! И чтобы до конца съемок никуда, понял?! Запрещаю справлять малую нужду, а равно как и большую. И хватит вытирать руки о декорации! Господа, мы так до ночи не закончим. Ну ведь так же все просто! Просто гроб внести и сюда вот поставить.
Потом было испорчено еще несколько дублей. То гроб вносили криво, то на полном ходу упирались в косяк, то, вроде бы, внесли уж, да оказалось, головой вперед, а не ногами. Режиссер все мрачнел, остальные, наоборот, веселели. В довершение всего, в одном из дублей кто-то споткнулся, процессия покачалась-покачалась, да и завалилась набок вместе с гробом; покойный вывалился и откатился к стене, затем вскочил и погнался за тем мужиком, который первым споткнулся. Человек в кепке согнулся от смеха.
- Чего смешного? Я спрашиваю, чего смешного? Плакать надо, а не смеяться. Болваны! - рычал режиссер.
- Я плачу, хе-хе, плачу, - сотрясаясь от смеха, выдавил человек в кепке. - Вы только представьте, если так и оставить в фильме, хе-хе, ой, я не могу, гроб роняют, покойник оживает и убегает куда-то. Ну, смешно же!
- Не вижу в этом ничего смешного, - пробурчал режиссер.
Было решено нести закрытый гроб. Пустой. Внести и поставить, а потом уже снимать снимать сцену прощания в зале отдельно.
И вот уже, казалось бы, внесли. Еще чуть-чуть. Все замерли. И тут произошло следующее. Один из несших гроб мужиков, обращаясь к старику Порфирию, громко так спросил: “Куда ставить, мать?”. Порфирий не выдержал и хмыкнул. Откуда-то вновь послышался раскатистый смех покойного Утятина.
- Мать? Какая мать? Я тебе покажу такую мать! - завопил режиссер.
- А чего ты на меня орешь? - возмутился мужик. - У меня так записано, чтобы я не забыл, вот, - он вынул из кармана какие-то бумажки. - Вот, спасибо за покупку! Нет, это не то. Где же? А, вот, так и написано: “Куда ставить?”. И добавлено: “мать”.
- Ну неужели не понятно, - взмолился режиссер, - что у нас теперь не старушка Пелагея, а старик Порфирий, понимаешь? Порфирий! И спрашивать поэтому надо не “куда ставить, мать?”, а “куда ставить, отец?”, или просто “куда ставить?”, а еще лучше вообще ничего не говорить, молча просто поставить.
- А-а, так мать, в смысле, мама. Я-то думал, это для придания сцене выразительности.
- И не надо придавать сцене выразительность. И так уж настолько выразительно выходит, что дальше некуда.
Потом было предпринято еще несколько попыток.
- Что это такое? - орал режиссер. - Почему у того мужика на спине надпись "Adidas"? Ну почему я должен за всем следить? Что? Недоглядели? Я понимаю, что можно пуговицу оторванную не заметить, но Adidas?! Это же у нас по сценарию девятнадцатый век, село Кукуевка Тульской губернии. Представьте, морозное утро, красота, мужики гроб несут, а у одного из них куртка "Adidas". Уволю всех! Барон де Хильденбах! Перестаньте жевать растение! И прекратите вы ржать, в конце концов. Печальную сцену снимаем.
Дальше было самое сложное. Родственники должны были подходить к гробу и прощаться с покойным. По сценарию, покойный при этом не должен был хохотать. Вот это и было самое сложное. Как только кто-нибудь приближался к гробу и начинал причитать, помещика Утятина трясло от смеха.
- Так, повторите ваши слова, - обращался режиссер к барону де Хильденбаху, пока покойного в очередной раз отправили попить воды и успокоиться.
- Спи, спи, спи... - задумался барон.
- Что, спи, спи? Вы что, ребенка спать укладываете?
- Спи спокойно, мой юный друг, - вспомнил барон и икнул. Режиссер поморщился.
Было отснято еще множество дублей. Вроде, начало получаться. Помещика Утятина распирало от смеха, но он сдерживался. Родственники подходили и прощались, а он все сдерживался, хотя было видно, что ему это дается не легко. Все шло более или менее нормально, пока очередь не доходила до барона де Хильденбаха. Тут покойный ничего не мог с собой поделать и смеялся в голос.
- Все! Хватит! - взорвался режиссер. - Не будет никакого барона де Хильденбаха! Нету! Заболел ангиной! На похоронах не присутствовал! Все! Крупным планом его все равно не снимали, остальные кадры вырежем. Эй, вы, проводите барона, чтобы я его больше не видел!
Без барона дела пошли гораздо быстрее, но режиссер все равно был недоволен:
- Эй, вы, покойный, лежите и не улыбайтесь! Почему у вас такое довольное выражение лица, как будто кто-то спрятал мешок картошки, а вы нашли и перепрятали? Все, собрались, начали! Мотор!
И вот когда казалось, что дело сделано, когда кто-то из родственников сказал: “Давайте помолчим”, а режиссер, устало сев на стул, обращался к небесам: “Только бы снова не заржал, только бы не заржал”, с улицы донесся полукрик, полустон бывшего барона де Хильденбаха: “Эй! Начальни-и-ик! Гони бутылку-у-у!”.
Я так и не досмотрел тогда до конца. Торопился на электричку. Ну ничего, завтра в кинотеатре посмотрю, что же из всего этого, в конце-концов, получилось.